Рассказ навскидку
Посвящается моему любимому автору —
Радмиру Александровичу Кореневу
— Сочинить фантастический рассказ за пять минут? Да раз плюнуть! — воскликнул Писатель с порога вместо приветствия.
Вот всегда так! Влетает в кабинет — и делает вид, что он и не исчезал на несколько месяцев. Просто выходил на минутку в коридор и теперь продолжает прерванную беседу. А я восторженно откидываюсь на спинку стула, с облегчением отодвигаю рукопись. В приоткрытое окно вливается запах озона, и если солнце скрыто туманом, оно пробивается, чтобы осветить посланника другого мира. Явился капитан дальнего плавания, участник двух кругосветок… Я с досадой вспоминаю о своем земном происхождении.
Писатель — автор приключенческих повестей и рассказов. Фантастику не пишет: «А зачем что-то выдумывать? И в жизни полно необычного — только успевай записывать».
И вдруг — такое заявление: сочинит фантастический рассказ, да еще за пять минут.
Видимо, по дороге кто-то прихватил его вопросом. А выслушать ответ досталось мне. Ладно. Я могу внимать Писателю часами, и пяти минут мне мало. Но… можно ли за пять минут сочинить что-либо стоящее?..
Писатель уловил сомнение в моих глазах:
— Не верите! А хотите, прям щас, с ходу сочиню?
Он воинственно хмыкнул и крутнулся, отыскивая стул. Снял «аляску», повесил на спинку и привычным жестом подтянул вверх воротник сорочки — как всегда, ослепительно-белой и расстегнутой на шее.
— Ведь главное — что? — продолжал, садясь и хитро улыбаясь. — Главное — чтоб интересно было. А всё остальное просто: бери любого человека, помещай его в необычную ситуацию. Глаза в потолок — и сочиняй.
Он положил ногу на ногу, театрально прикрыл лицо растопыренной пятерней, потом действительно посмотрел в потолок и перевел на меня лукавый взгляд.
Мои локти тут же уперлись в стол, руки сцепились в замок под подбородком.
— Значит, так, — начал он рассказ. — Я, старый грешник, живу за городом, в небольшом дачном поселке. Дорога между поселком и городом хорошая, асфальт, но от моего дома до асфальта сейчас, весной, — непроезжая грязь. А тут понадобилось в город за молоком для внучки съездить. «Жигули» не пройдут.
Валя, жена моя, и говорит:
— Хоть на НЛО лети, а молоко чтоб к вечеру было.
Что ж, пошел я в сарай, вытолкнул свою тарелку. Опробую, думаю. Всю зиму стоит, аж треснула от морозов. Зря, что ли, я ее тут вечерами сооружал?! Это как рассказ «в стол» — пишешь, пишешь, а не издают. Редакторы какие-то вредные, задиристые. Заставляют идеи вставлять. А я так думаю: критики да рецензенты ее, идею-то, найдут. Даже если автор эту идею сам не видит, а всё одно — отыщут. Главное, говорю, чтоб читателю интересно было…
Так вот. Взлетел я на своей тарелке. Вороны с тополя тучей шарахнулись. Собаки взлаяли. Как всё равно критики на новый рассказ.
Решил я лететь над дорогой, чтобы не заблудиться. Низко, как этот… есть такой снаряд, что в полете рельеф местности повторяет. Вот и я так же.
Лечу — радуюсь: тарелка-то моя — это тебе не «жигули», не трясет в ней на выбоинах. Красота! Правда, в трещину немного задувает, но мне это не мешает ландшафт обозревать.
Но что за черт, думаю: лечу над дорогой, а на ней ни одного автомобиля. Бывало, несешься на «жигулях», торопишься, а впереди колонна, не объехать. А тут — никого. Глянул я в небо. Разум Всевышний! Надо мной сплошь тарелки курсируют. И не такие, как у меня, не самодельные, а самые настоящие, фарфоровые, тоненькие, тронь ногтем — зазвенят. С рисунками.
Зависть меня взяла. Вот бы полетать на такой! Я в молодости, еще когда на катере матросом был, всё на большие пароходы поглядывал: вот бы мне на них капитаном походить! А пацаном книжки читал — всё мечтал: вот бы такие самому писать!
И ведь и капитаном стал, и книжки пишу. Так что же — о тарелке такой зря мечтаю? Ладно, думаю, вернусь с молоком — сяду за новую книжку; получу гонорар — и такую тарелку отгрохаю, чтоб всем на удивление.
Размечтался я, вдруг слышу: что-то в моей тарелке тарахтеть стало. И трещина вроде побольше наметилась. Надо вынужденную делать. Но всё ж дотянул я до гастронома, увидел стоянку тарелок, еле успел к свободному месту подрулить и плюхнулся не совсем мягко на землю.
Вылез, слегка причокнутый от полета и посадки, и вижу: рядом тарелка приземляется, желтая, с синим фонарем сверху.
Выскакивает из нее гаишник — и прям ко мне:
— Почему правила тарелочного движения не соблюдаешь, летаешь на неисправном аппарате?
Строго так спрашивает, а сам по моей тарелке палкой полосатой колотит.
Ну, думаю, пропал я. Сейчас права и техпаспорт потребует, а я их не успел нарисовать.
— Да вот, — отвечаю, — вынужденную сделал. Да я сейчас подлатаю, господин… э-э-э… генерал, трещину «бээфом» склею. Вот только молочка внучке куплю. Есть в гастрономе, — киваю на здание, — молочко, не в курсе?
Гаишник рассмеялся, будто я козу какую отмочил. Они, менты, вообще-то юмор ценят, этим я часто пользуюсь, когда на «жигулях» попадаюсь.
— Ты из какого, — заливается он, — музея эту тарелку стибрил?.. А «молочко», как ты говоришь, в гастрономе е-е-есть. Только не про твою че-е-есть…
Не стал я дослушивать. Это я-то молочко не выпрошу?
Расстегнул я куртку, чтоб моя бригантина мачты показала, подтянул рукава, чтоб якоря взору явились, и юркнул в дверь гастронома.
Уж я ли не умею обольщать! Я, Радька-гитарист, моряк, пропагандист! Да я за пять минут на спор любую девку уговорю. Знаете, если она такая маленькая, пухленькая. И если не ломается. А чего ломаться? Дело житейское. Я ей пару слов на ушко шепну, по спинке поглажу, подмигну — и идет она за мной. Из любой компании могу увести. Другие не могут, хоть и помоложе, и повиднее меня, а я могу. Нет, честное пионерское! А что? Собой я хорош. Можно сказать, подарок женщине к любому празднику. Хотя и старый я уже грешник, а сердце бьется, как пионерский барабан… (Кажется, я это уже писал. Так редактор пусть потом вычеркнет.)
Вхожу, значит, я в гастроном, и аж дух захватило. Не чета нашему ларьку! И окорок, и буженинка, и курочки копченые, и зайцы маринованные. И огурчики соленые. И под огурчики — чего только захочешь, было бы здоровье. Аккуратненько так всё стоит, на стеклянных полочках, стеклом и сверху, и сбоку прикрыто — от мух, наверно.
Смотрю — глазам не верю. Кругом эти полочки. И очереди нет. Но… и продавцов нет. Перерыв, что ли?
Ага, вот и молочный отдел. И продавщица на обед не ушла. Ха-а-рошенькая. В белом халатике. Пухленькая. С подойником.
Пришвартовался я к ней своей бригантиной, якоря на плечики ласково набросил и говорю нежно:
— Вы знаете, барышня, что однажды случилось, когда мы отдали концы на кильватере Южной Африки? Мы туда привалили за новой ватерлинией: нашу в шторм сорвало. Так вот, высадились мы на берег. Жара там, песочек белый, пальмы. Смотрим, а из хижины амазонки навстречу чешут. Хорошенькие! Мы, конечно, сразу на песочке под пальмами с ними подружились. А одна, вы знаете, барышня, что мне говорит? Не встретишь, говорит, в мире другую прекраснее меня. Но не будь я Радькой-капитаном, если бы клотиком не поклялся, что найду лучше той амазонки. И вот смотрю я в ваши немигающие глазки, аж ноги подкашиваются, а сердце бьется, как пионе…
Не успел я до молочной темы добраться, как кто-то сзади подхватил меня подмышки и поволок на улицу. Глазом не успел я моргнуть, как пришвартовался к своей тарелке.
И слышу:
— Канай отседа, папаша, пока копыта не откинул. Я из-за тебя на нарах чалить не собираюсь, мне рогом шевелить надо, чтоб со службы не скинули. Скажи спасибо, что бочата целы и шнифты не выткнул. Секи, написано: «Музей закрыт». Канай, канай…
Последние слова я уже слышал, словно в тумане, какой был, когда мы к острову Пасха подходили. Ну, думаю, пришел твой час, Радька-капитан. Покажи этому салаге в шароварах и кепке с пуговкой, где его девятое ребро.
— Кранты тебе, паря, — говорю. — Заказывай отвальную. Полундра!
— В чем дело, граждане? — слышу сзади голос моего кореша-мента: он в своей тарелке сидел, осьминог недоделанный, от дежурства увиливал.
— Да он, гражданин начальник, — отвечает тот, в кепке, — к манекену приставал.
Дьявол морской, думаю, ну и влип!
— К какому манекену, — кричу, — полоумный?
А тут тучка налетела. И ветерок подул, свеженький такой. Я и драться раздумал. И так мне захотелось в домпис! Ну, в Дом писателей, а вы что подумали? Подальше от этих свихнутых и их музеев. Там обдумаю всё не спеша: сюжетик наклюнулся. Гонорар замаячил.
Вскочил я в свою инвалидную тарелку — и взял курс на домпис, только меня и видели.
Подлетел к домпису, на балкончик резной посадил аппарат. Зашел внутрь — и нет меня. Жду полчаса, час. Уже холодать стало, вечереть, магазины скоро закроются, молока не купишь. А меня всё нет и нет. Ну, думаю, схожу поищу меня. Ясно, что-то случилось. Это бывает: захотелось в домпис. С кем не бывает! Но чтоб так долго сидеть там…
Заглянул я в кабинет директора домписа, но меня там нет. Только директор сидит, отвернувшись к окну, с телефонной трубкой около уха. Ясно, думаю: это он еще с утра с Женькой-издателем болтает. Они всегда подолгу висят на телефоне. Хотел я у директора спросить, не видел ли он где меня, да разве его переждешь! Скоро перевыборы в писорган, и директор почву под председательское кресло для себя по телефону утрамбовывает.
Ладно, думаю, сам найдусь. Первый раз, что ли, из себя выходить? Всегда возвращался. И сейчас вернусь.
Но странно: директор трубку держит, а сам молчит. Да не может быть такого! Директор домписа для того и звонит, чтоб самому наговориться, а не других слушать.
Присмотрелся я, а на спине директорской — табличка: «Руками не трогать!»
Страшная догадка пронзила меня. Город музеев!
Прикрыл я рот, чтоб не закричать. Тут и в себя пришел.
Добрели мы со мной до балкончика, втиснулись в тарелку, взлетели.
Я говорю себе:
— Ты чего такой обалдевший? Музеев, что ли, никогда не видел? Манекенов испугался?
— Видел, — отвечаю я себе, — в Сингапуре. Но там он был один… И прошлого века…
— А что ты Вале скажешь? Молочка-то — тю-тю! Внучка голодная, — укоряю я себя.
— А давай, — отвечаю себе, — на ферму какую-нибудь залетим, козу купим? Чтоб я в эти музеи за молоком летал — ни-ни. Завязал. Морским узлом, намертво.
— Ну и как? — спросил Писатель, вставая и надевая «аляску». — Хорош рассказ? Уложился я в пять минут, гражданин редактор?
— Уложился-то уложился…
—…А идея где, да? — ехидно закончил Писатель мою фразу.
Он снова сел.
— Прилетели мы со мной уже в темноте, приземлились у сарая, разбудили ворон и собак. Вытащили за рога козу из тарелки и повели ее в дом.
Видим: на кухне Валя за столом сидит, тетрадки проверяет. Она у нас учительница. Подходим к ней, через плечо заглядываем. А у нее в руке — квитанция со штрафом от нашего кореша-мента. На весь наш будущий гонорар!
И так нам жалко стало себя: плакала наша фарфоровая тарелка из китайского сервиза. Хоть и поклялись завязать летать.
А где ж тогда сюжеты брать? — пронзила нас мысль. Не выдумывать же! Писатель должен пу-те-ше-ство-вать! Даже если такие препятствия, как музеи, на пути стоят. Даже если весь мир замрет в музейном порядке!
Нет, всё-таки мы неисправимые оптимисты, гордо подумали мы, расправив плечи старых грешников.
Наклонились мы, чтобы квитанцию у Вали взять да и порвать, и видим: у Вали на груди табличка висит: «Руками не трогать!»
— Всё, я поехал! Внучке молоко покупать!
Писатель вскочил со стула и так же неожиданно, как явился, исчез.
За окном послышалось тарахтенье тарелки. Тьфу ты, «жигулей»!